Книга Идущие. Книга I - Лина Кирилловых

Да, я очень любил тебя. И сейчас, когда ты возносишься к небу со светом и паром, я тоже тебя люблю.

Стой. Подожди, пожалуйста. Не хочу, чтобы там ты называла задницей кого-то другого. В конце концов, это только моё прозвище.

Седой мужчина со шрамами на лице видит, как взлохмаченный подросток, широко раскрыв слепые глаза, шагает навстречу танку. Видит мужчина и то, что по грязным его, измазанным кровью щекам бегут слёзы, видит и то, что он улыбается, видит и тот предмет, что сжимает исцарапанная рука. И успевает только подумать: «Откуда?». Откуда у аборигенов в остановившемся мире, руины которого заросли плющом и дроком, в мире, который считает динамит Божьей Молнией и болтается в феодально-постапокалиптическом вакууме, вот это, это… Невозможно!

Керамический корпус, гладкая форма, напоминающая разрезанный поперёк овал. Перемигивающиеся через тонкий разъём огоньки, свившиеся провода. Смертоносная начинка. Ручная атомная мина, одна из последних модификаций, кажется — хотя нет, у этой нет наружного дисплея, и пришлось бы открыть крышку корпуса, чтобы включить её… выставить таймер… если он уже не…

Нездешнее оружие, страшное, чужое. Многократно усиленный эхом взрыва голос фанатиков-южан, раскатывающийся по городам и весям безумным смехом, жаром и гарью… раскатывавшийся когда-то, во времена общества, истощённого недавно отгремевшей гражданской войной. Капитан помнит, где подобные мины использовались, хотя наблюдал их лишь в кинохронике. Очень их любили террористы-смертники, те, что из Пустынных земель: таймер, выставленный на секунду — и в радиусе полукилометра больше нет ничего живого. Чёрный рынок неплохо наживался на любителях умирать в облаках пепла от сгоревших плоти и костей, пока вторая по величине партия, которую много лет возглавлял отец Капитана, своим давлением на парламент не добилась того, чтобы из атомного в их государстве остались только станции, производящие электричество. Попавшее под запрет было утилизировано, рынки — подчищены, особо наглые барыги приговорены и повешены, генштаб бурлил, как котёл над костром, вояки плевались и орали, но новую войну, грянувшую через несколько десятилетий, уже не гражданскую, — полновесную, между двумя соседями-странами, бывшими не так давно частью единой империи, выиграли и без запрещённых снарядов и мин. Придумали новые бомбы, не менее действенные. Но про всё это сейчас — не нужно, не нужно…

Капитан сгребает своих в охапку, морщась от боли в боку. Они, все трое, не знают, что такое атомная мина. На Земле таких мин тоже нет. И он не хочет, честное слово, не хочет, чтобы их знакомство состоялось.

Дверь он открывает пинком, как пнул бы реальную дверь с заржавевшими петлями. Так, что стало бы больно ноге, но здесь не нога, а разум — и боль вкручивается в виски, не заставляя себя долго ждать. Вкручивается и грызет. Уходят части жизненного цикла, из минут и часов становясь месяцами. Всё несвоевременно, всё поздно, нельзя было оставаться, следовало уходить, как только они увидели эти развалины, оскалы мертвецов, луну… Следовало делать всё по инструкции: вернуться, пока была возможность прорубить без тяжёлых последствий, доложить и забыть. Но нет, дёрнуло же любопытство, заинтересовали руины, цветочки эти понравились… стукнула идея-фикс всех исследователей всех неоткрытых земель за дверьми: найти людей, установить контакт. А потом стало поздно, даже эхо коридора исчезло, и оставалось лишь ломать, — так же, как здешнюю жизнь поломали амбиции правителей и ученых — а ломать, пробивая проход, значило ломать и себя, в себе, значило вновь придавать своему организму возрастное ускорение. Пять, десять, двадцать лет — сколько они потеряют с этим прыжком? Рыжая макушка у щеки, солнечные зайчики на ней — носятся-скачут… Прости меня, прости ещё раз, сто тысяч раз прости. Зря поверили никудышному защитнику, зря дали второй шанс… От усилия из носа на ворот куртки капает кровь. Курт задавленно кашляет, отпихиваясь от упёршегося ему под рёбра локтя, Лучик царапается, выворачиваясь — скорей бежать, спасать мальчишку, но в прикосновении холодных рук Четвертой Капитан ощущает спокойствие. Она молча приобнимает его за плечо, доверяя тому, что он делает. Помогает шагнуть вперед.

Истончение, вызванное одним из самых действенных способов, тоже помогает им. Пространство всегда податливей, когда в нём разом проливается много крови и гибнет живое. Старый профессор говорил: оболочки, отделяющие миры друг от друга, в период войн и катастроф становятся чувствительны, как кожица плода, мякоть которого, перезрев, исходит соком. Чуть нажми — лопнет. Так и сейчас. Только это «чуть» — в пересчёте на человеческие силы — очень и очень непросто.

Открывая дверь, Капитан думает, что когда-нибудь, конечно, надорвётся. Не по возрасту ему уже таскать такие тяжести. Но рядом с ним люди, за кого он в ответе: его группа, подчинённые, друзья. Когда-то они были вручены ему со строгим наказом — охранять и беречь. Когда-то стали пропуском в новую жизнь и очень быстро оказались её главной составляющей. Просто долг, должно быть, незаметно превратился в любовь — а из-за такого и надорваться не жалко.

Взрыв их не достаёт. Он вообще не звучит, как в немом кино. Только где-то на периферии зрения вспыхивает и опадает будто бы короткая зарница. Зарница, зарница… гроза, дождь?

Привычное бесцветие обнимает со всех сторон. Укачивает, убаюкивает, гладит, почти усыпляя, перед тем, как отшвырнуть прочь. Далеко отсюда, в отделе переброса, на пульте контроля за дверьми начинает мигать малиновым светом аварийный сигнал. Через полсекунды ему вторит сирена — громко, как корабельный ревун. И самопровозглашённая дверь, выросшая из неучтённого мира, пропарывает воздух вестибюля, презрительно отвергая любой возможный рабочий порог, — только вспугивая своей громкой внезапностью маленькую чёрную кошку, которая, положив передние лапы на бортик бассейна, рассматривала своё отражение поверх блестящей горсти брошенных в воду монет.

Ветер швыряет в стёкла прозрачную водяную взвесь — в миг, когда они возвращаются, льет дождь, первый майский дождь этой длинной-длинной весны, оборачивающейся к миру летом после девяноста дней таяния, капания, обнажения и цветения. В вестибюле толпятся люди: Ян Орлов с встревоженным лицом, неизменно спокойный Ричард Прайм, главы отдела переброса и координационного центра, медики и зеваки-сотрудники. Кто-то роняет: «Двери!», — то ли брань, то ли почти молитву. Мраморные статуи, омытые тенями от потоков, вылизывающих окна, тоже кажутся живыми наблюдателями, только тихими и равнодушными. На двух из них ещё видны намалёванные Куртом кружочки шутовских мишеней.

— Ну же! — у Яна своя молитва и свои ругательства: нетерпеливое понукание, раздражение из-за опять нарушенных правил, человеческая тревога, а в случае этой группы — ещё и волнение старшего родственника. Кисловатая, тянущая смесь, которую порождает ответственность. Неприятная на вкус, тяжёлая.

Ответственность — слово, не самое им любимое. Чувство, которое, если был бы выбор, он бы предпочел не испытывать. Оно наполняет тем, что очень похоже на страх, заставляет просыпаться посередине ночи, караулить очередную припозднившуюся группу действительных, возвращающихся из опасного рейда, нести вахты в лазарете, где лежат раненые, работать до рассвета и держать в ящике стола револьвер. Иногда оно заставляет ещё и открывать маленький сейф и пользоваться тем, что внутри, но об этом мало кто знает, потому что это уже возрастная слабость, не профессионально-побочная, а оттого немного постыдная. Ответственность — как хроническая болячка, с которой он сжился и даже стерпелся. Наверное, так и надо. Он, наверное, всё же хороший директор, правильный.